Александр Гаррос - [Голово]ломка
— А! — сказал Гимнюк, хватаясь за морду. Мичман сгорбился, не пытаясь сопротивляться, в метнувшемся снизу на Вадима взгляде мгновенно сменились просто очень сильная боль, беспредельная, фундаментальная, никакими словами не описуемая дезориентация и сразу же — нарастающий, перерастающий в панику испуг. Из-под ладоней закапало красное. Вадим лягнул его ногой в пах. Все-таки не по яйцам, кажется, — куда-то в низ живота, но мичман послушно, может быть, даже преувеличенно, согнулся — и Вадим еще несколько раз добавил ему ноющим кулаком по уху. Увесисто брякнуло об пол. Пистолет.
— Э… Э-э-у!… — Гимнюк, сложившись и съежившись, сполз под стену, пытаясь загородить как можно больше себя локтями и предплечьями. Откуда-то торчал безумный глаз. Вадим подобрал пистолет. Тот был тяжеленький и не по-металлически теплый. Кисть заныла сильнее, немилосердно. Гимнюк ворочался у ног, топорщил локти. Вадим постоял над ним — и спонтанно, по-футбольному засадил еще раз ногой. Ага, вот это предохранитель и есть. Щелк.
— Ты чего? — незамедлительно отреагировал на последнее действие мичман, елозя внутри собственного узла, — ты чего?!
— Встать, — почти неслышно велел Вадим, разворачивая ствол в его направлении.
— Ты…
— Я. Говорю. Ты делаешь. Сразу. Быстро. Молча, — голос от адреналина был бумажный. Пульс грохал в многострадальной руке. Распухшая ладонь неловко обнимала рукоять. — Встать.
Гимнюк, сам себя опережая, вскочил. Он все так же держался за нос, видимо, сломанный — на форменную грудь уже изрядно натекло. Зато смотрел теперь мичман только на пистолет. — Пошел, — ствол вильнул в сторону прихожей. Гимнюк попятился. Повалил торшер, отшатнулся, допятился до стенки. Прилип спиной.
— Туда, — вороненый курсор указал на дверной проем. — Пошел.
Но Гимнюка, похоже, заклинило окончательно: он мертво врос тылом в стену, глазами в дуло. Вадим, выждав чуть, левой сграбастал мичмана за неудобный бирманисовский воротник-стоечку, развернул рывком (затрещали швы), помогая себе коленом и тыча пистолетом в ребра, вытолкал вялого, но не прекословящего Гимнюка в прихожую. Поскользнувшись на линолеуме, прогнал по коридорчику и втащил в санузел. Пнул к ванне, пришпорив твердым железным обрубком по почкам, перегнул через скругленный борт, почти приложил лбом о шершавое эмалированное дно. Вдавил ствол в блеклый, взмокший, с редкими перхотинками полубокс. Охранник раскорячился над ванной: руки уперты в чугунные стенки, неожиданно массивная и широкая, шире плеч, задница торчит над краем.
— Что это за байда про подмосковных партнеров? — сипло спросил Вадим.
— А?
— Что за подмосковные партнеры у Самого? — Вадим вдавил ствол сильней. — Ну!
— Лунинские! — сообразив наконец, зачастил мичман сдавленным речитативом, гулко чугунно резонируя. — Бра… бандиты, ну лунинская группировка, российская, у них этот, Вчерась, авторитет, в Швейцарии еще прокуратура, но он отмазался… Наш… Сам… он… бабки ихние отбеливает, ну, через банк, давно уже, бизнес у них, большие варки!… Полроссии у этих лунинских куплено… Они бабки скидывают, возят, налом просто, Сам отмывает. Ну, банк иностранный типа, не российский, международный, но рядом чисто, удобно, и по-русски все, свои, въезжают… У этого Вчерася в Латвии вообще завязки, недвижимость тут… А бабки они Самому, а потом легально уже берут, отмытые, прокрученные чисто, ну, минус процент, и не доебешься, все путем!… Семь лет уже!… А тут это, короче… — он запнулся.
— Ну!
— Ну это, в этот раз, да, бабки немеряные, лимонов несколько, точно не знаю, много очень, чисто налом, живые бобоны, они Самому передадут… А их, лунинских, Интерпол давно пасет, они же в Европе, на выезде чисто, вот. А Сам знает, у него завязки крутые, он добазарился, ну, с ментами, с Интерполом, да, что сдаст, что информацию чисто всю сольет, ну, счета, номера, все дела, как они бабки тут моют, а их повяжут всех. Только они это, сначала бабки ему сдадут, перед новым годом должны, точно, Самому лично, а потом он сольет, их повяжут, а бабки Самому останутся. Они же нигде, их нет, их по бумагам нету ваще, чисто наличка же, черная, без документов!…
— Ты что несешь? — Вадим отодвинулся слегка, отодвинув пистолет от гимнючьего затылка; мичман, однако, остался в прежнем положении: — Что за бред?
— Честно!… Тьфу… У меня дядя спецреферент, я в курсе, он с Самим все крутит, ну, по бабкам этим, тьфу, они точно, без пизды, стрелка у них будет, тьфу, а че Самому сто штук, ну хуйня же, а лунинских он ссыт, если сткунуть, они ж его завалят просто, сразу, сто пудов, они же звери, им похуй все, тьфу, это ж Россия!… — мичман дышал часто и шумно, постоянно сплевывая кровь.
— Диск где?
— Что?…
— Дивидишка! — Вадим крепко наподдал коленом отставленный зад.
— Здесь! У меня… Тьфу. В кармане…
— В каком кармане?
— Сбоку!… В кителе слева…
— Вынимай, — Вадим еще отодвинулся, на шаг от ванны.
— Да… — Гимнюк, изгибаясь, но не разгибаясь, старательно не поднимаясь над заданной плоскостью, полез, промахиваясь, в униформенную куртку. — Чисто все тут!…
Вадим вынул из тряских пальцев серебристую блямбочку. Кинул на стиральную машину. Мичман в точности воспроизвел изначальную позицию, мордой в сток, задышал, заплевался в готовности говорить и исполнять. Вадим отступил еще, до стенки, поверх черной гимнючьей жопы навел ствол на блеклый полубокс. Ребристое железо держалось в разбитой правой нетвердо — Вадим взял пистолет обеими. Положил указательный палец на крючок спуска и, зажмурясь, потянул. Ахнуло гораздо сильнее, чем он ожидал: заложило уши, голову залил тонкий гуд — и в нем потерялась пара более громких, но однократных звяков. Вадим открыл глаза. Охранник Гимнюк и сейчас почти не сменил позы, только совсем обвис животом на бортике — да ноги в высоких шнурованных ботинках, прежде напряженно полусогнутые, безвольно разъехались по плитке, оттеснив круглый вязаный коврик. Вадим нарочито аккуратно поставил между ними собственную стопу, перенес на нее вес тела, заглянул. В центре стриженого затылка ровно темнела маленькая круглая дырка. Вокруг мичманской головы лег на белую эмаль несимметричный узнаваемо-красный нимб. Вадим бережно поместил пистолет на стеклянную полочку над умывальником (с пустопорожним дребезгом покатился в раковину дезодорант), переступил к унитазу, стеариново оплыл на корточки и хрипло блеванул в фаянсовую воронку сгустком почти чистой желудочной слизи с коричневым привкусом кофе.
10
Сляк-сляк. Сляк-сляк. Это было совсем другое сляканье -жесткое, железное, скользяще-скребущее. Сляк — плоское тусклое лезвие ложится одним боком; сляк — другим, показывая едва различимое клеймо «нерж.» Одинаковый звук, однообразное действие. Еще очень долго надо водить ножом по серо-коричневому бруску из абразивных материалов (архаический, средневековый процесс) — лезвие безбожно, невозможно тупое. Вадим несколько раз пробовал пальцами кромку, регулярно убеждаясь, что работы очень, очень, очень много. Так что у него было время подумать и решить. Обстоятельно подумать. Все решить. Как же все-таки болит рука. Сляк-сляк. Сляк-сляк. Нож был суровый — особливо для кухонного — толстая пластмассовая ручка, толстый клинок. Тупой только — страсть. Сляк-сляк. Вторично порезавшись, Вадим сам себя одернул: хватит тянуть. Монументальный охранников зад все так же доминировал над ванной: вопреки высокому мичманскому достоинству Гимнюк послушно ждал прописанных баночек. Вадим неуверенно подступился. Слякающий звук, обособившись от источника, продолжал жить в ушах. С чего начинать? Перевернуть? Зачем? Жопа так жопа. Н-да… Он нагнулся над охранником и задрал ему куртку на спину. Сляк-сляк. Подсознательно Вадим ожидал увидеть полосатую флотскую тельняшку, но нет — вместо морской души на теле мичман носил удручающе гражданскую майку. Ремень… Ремень — всем ремням ремень, опухнешь пилить. Вадим положил нож на стиралку и, преодолевая себя, запустил руки под брюхо трупа. Поковырялся. Пряжка звякнула о чугун. Вадим разогнулся, поддел кожаный жгут, вытянул из штрипок, отшвырнул. Сляк-сляк. Логичным было бы идти дальше и растегнуть штаны, а потом просто снять — но от одной мысли о возне в гимнючьей ширинке, почти в гениталиях, он едва не сблевал опять. Сляк-сляк. Вадим взял нож обратным хватом, заложил за пояс форменных брюк, стал распарывать, нажимая на себя. Как он и боялся, крепкая материя давалась плохо. Вадим старался держаться срединного шва — лезвие ерзало между ягодицами покойника, тот игриво повиливал попкой. Видимо, блевотины всяко не миновать. Сляк-сляк. С треском шов разошелся — до промежности. Тугая черножопость распахнулась, беззащитно открыв мятые голубоватые трусы класса «семейные». Отрывистое сляканье сливалось в нерасчлененный свист. Свист наращивал скорость. Дальше — хуже. Не в силах прикоснуться к гимнюковским штанам руками, Вадим засунул лезвие ему в карман, cначала в правый, тупым краем вниз, принялся дергать. Потом левый карман. Из того выпала синяя пачка легкого LM. Ноги мичмана, бледные, какие-то безвольно пухлые, поросли светлыми редкими волосьями. Особенно омерзителен был кожный сгиб с изнанки коленей. Черт, ботинки. Высокие псевдоармейские шнурованные черные «гады» с рифлеными подошвами-траками. Не глядя на натюрморт перед собой, Вадим опустился на корточки, придерживая — пришлось — другой рукой щиколотку, продел лезвие сзади в шнуровку, в несколько движений рассек. Бросил нож. Ухватил обеими руками, мараясь в обильной, даром что подсохшей уличной грязи, правый потрескавшийся «гад». От рывков за ногу зашевелилось все мичманское тело. Бл-лядь!! Ботинок улетел под раковину. Плотный склизкий духан освобожденно распространился по ванной. Светло-коричневый в розовый ромбик носок полусъехал, но лоснящаяся продубевшая пятка хлопчатобумажной пакости отставала от кожи владельца с неохотой и недовольным тихим треканьем. И даже отстав, продолжила казаться твердой: мозольно блестящий кругляш, рифмующийся с желтой мозолью на пятке Гимнюка. Но даже на втором носке Вадиму удалось не проблеваться. Дальше — хуже.
